Неточные совпадения
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти
люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель
коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
«Парад кокоток в Булонском лесу тоже пошлость, как “Фоли-Бержер”.
Коше смотрит на меня как на
человека, которому он мог бы оказать честь протрясти его в дрянненьком экипаже. Гарсоны служат мне снисходительно, как дикарю. Вероятно, так же снисходительны и девицы».
Иногда будто пахнёт им, после скошенного сена, при сирокко, перед грозой… и вспомнится небольшое местечко перед домом, на котором, к великому оскорблению старосты и дворовых
людей, я не велел
косить траву под гребенку; на траве трехлетний мальчик, валяющийся в клевере и одуванчиках, между кузнечиками, всякими жуками и божьими коровками, и мы сами, и молодость, и друзья!
— Он и то с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень с рябым лицом. — Мы, значит,
косили, а с угору и видно, как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его и взяли, потому… не прост
человек. А в бурачке у него вода…
В начале августа, когда я был в Дуэ, 60
человек дуйской команды
косили сено, и из них половина отправилась для этого пешком за 109 верст.
Человек сорок крестьян
косили, выстроясь в одну линию, как по нитке: ярко блестя на солнце, взлетали косы, и стройными рядами ложилась срезанная густая трава.
Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали. Прихожу и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей, и все, поджав ноги, на
кошмах сидят, а посреди их два
человека незнакомые, одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба посреди этого сброда и слову божьему татар учат.
Прибежал в поле. Видит —
люди пашут, боронят,
косят, сено гребут. Знает, что необходимо сих
людей в рудники заточить, а за что и каким манером — не понимает. Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому, чтоб борону у него разнести, как все испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
Прибежал в поле. Видит —
люди пашут, боронят,
косят, гребут. Знает, сколь необходимо сих
людей в рудники заточить, — а каким манером — не понимает. Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому пахарю, чтоб борону разнести, как все испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
— А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько было. Чтоб из него, из Володьки-то, со временем настоящий
человек вышел. И Богу слуга, и царю — подданный. Коли ежели Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел…
Косить там, пахать, дрова рубить — всего чтобы понемножку. А ежели ему в другое звание судьба будет, так чтобы ремесло знал, науку… Оттуда, слышь, и в учителя некоторые попадают!
Она получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на
человека и сама себя продовольствовала: сажала капусту,
косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными лошадьми.
А на дворе как-то вдруг явился новый
человек, маленький, угловатый, ободранный, с тонкими ногами и ненужной бородкой на жёлтом лице. Глаза у него смешно
косили, забегая куда-то в переносье; чтобы скрыть это, он прищуривал их, и казалось, что в лице у него плохо спрятан маленький ножик о двух лезвиях, одно — побольше, другое — поменьше.
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно что, старому
человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать:
косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
Через три дня я был на
коше у молокан, где Самат оказался своим
человеком, и меня приняли как родного. Винтовку и почти сотню патронов я подарил старому молоканину — и радость его была безмерна: у них была одна гладкостволка, связанная проволокой. Самат, расцеловавшись со мной по-русски, исчез навсегда. На мои излияния чувств за спасение жизни и за все сделанное мне он ответил одним словом, уже на дороге, крепко пожав руку...
Доктор не любил нашего хозяйства, потому что оно мешало нам спорить, и говорил, что пахать,
косить, пасти телят недостойно свободного
человека и что все эти грубые виды борьбы за существование
люди со временем возложат на животных и на машины, а сами будут заниматься исключительно научными исследованиями.
— Кроме того-с, — продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже в лице, — всех законов знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе
людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву
косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы;
люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают.
Рожь поспела, и началось жниво. Рожь была неровная: которую жали, а которая шла под косу. Прокудины жали свою, а Степан
косил свою. Не потому он
косил, чтобы его рожь была хуже прокудинской: рожь была такая же, потому что и обработка была одинакая, да и загоны их были в одном клину; но Степан один был в дворе. Ему и скосить-то впору было поспеть за
людьми, а уж о жнитве и думать нечего.
А так как это поправки бесконечные, то в конце концов из них образуется целая паутина, в которой
человек будет биться, покуда не опостылеет все: и выкладки, и затеи, и поля, и луга, и
люди, которые пашут и не допахивают,
косят и не докашивают.
Фетинья. Нет, ты не говори. Бывают случаи. Другая девушка и с деньгами, да порок какой-нибудь в себе имеет: либо
косит очень, один глаз на нас, другой в Арзамас, либо вовсе крива; а то бывает, что разумом недостаточна, дурой не зовешь, а и к умным не причтешь, так, полудурье; ну, вот и ищут женихов-то проще, чтоб невзыскательный был. А бедному
человеку поправка.
Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем — у наших ворот на улице, на снегу, стоит тройка ямских коней. Смотрим — из-под кибитки из-за
кошмы вылезает высокий
человек в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
Встал этот
человек и вытряхивается, как пудель, от снега, а потом вместе с ямщиком зацепил из кибитки из-под
кошмы другого
человека, в бобровом картузе и в волчьей шубе, и держит его под руки, чтобы он мог на ногах устояться, потому что ему скользко на подшивных валенках.
Тут у нас большой дом, большой сад, много
людей и суеты, так что вы не видите, как
косят; тут всё проходит незаметно.
— Когда я
кошу, то чувствую себя, знаете ли, здоровее и нормальнее, — сказал он. — Если бы меня заставили довольствоваться одного только умственной жизнью, то я бы, кажется, с ума сошел. Чувствую, что я не родился культурным
человеком! Мне бы
косить, пахать, сеять, лошадей выезжать…
У окна на лестнице дожидается студент. Он светловолосый, худощавый, уже немолодой
человек с длинным, бледным, болезненно-нежным лицом. Голубоватые глаза смотрят точно сквозь туман, добродушны, близоруки и чуть-чуть
косят. Он вежливо кланяется хозяйке, отчего та смущенно улыбается и защелкивает верхнюю кнопку на блузке.
Марк Иванович, однако, не признал себя побежденным и, скрепив сердце, сказал опять что-то очень сладенькое Семену Ивановичу, зная, что так и должно поступать с больным
человеком; но Семен Иванович не хотел и почувствовать; напротив, промычал что-то сквозь зубы с самым недоверчивым видом и вдруг начал совершенно неприязненным образом
косить исподлобья направо и налево глазами, казалось, желая взглядом своим обратить в прах всех сочувствователей.
Любить всех
людей кажется трудно. Но кажется трудным каждое дело, когда не научился его делать.
Люди всему учатся: и шить, и ткать, и пахать, и
косить, и ковать, и читать, и писать. Также надо учиться и тому, чтобы любить всех
людей.
Луговину уже скосили и убрали. Покос шел в лесу. Погода была чудесная, нужно было спешить. Мама взяла
человек восемь поденных косцов;
косили и мы с Герасимом, Петром и лесником Денисом. К полднику (часов в пять вечера) приехала на шарабане мама, осмотрела работы и уехала. Мне сказала, чтобы я вечером, когда кончатся работы, привез удой.
Отдав приказ своему
человеку внесть
кошму, шубу и другие необходимые вещи, я велел ямщику задвинуть тарантас на двор, а сам ощупью прошел через просторные темные сени и начал ошаривать руками дверь.
«Он говорит, что не надо
косить траву, а если мы не будем уничтожать траву, — говорили они, нарочно умалчивая о том, что
человек говорил не о том, что не надо уничтожать сорную траву, а о том, что надо не
косить, а вырывать ее, — то сорная трава разрастется и уже совсем погубит наш луг.
Человек он был тогда молодой, хлопотун, заботливый; сам и
косил, бывало, и рыбу ловил, и верхом верст за шестьдесят ездил.
— Вот вижу я, твой жених обрученный невредим стоит, а кругом него
люди валяются, кровь льется, стрелы летают, пули свищут, а он молодецким взмахом
косит нечисть поганую, о тебе свою думушку думая, поскорее бы управиться да вернуться к своей голубке сизой…
Но или потому, что владельцы луга не заметили в числе других предписаний доброго хозяина предписания о том, чтобы не
косить сорной травы, а вырывать ее, или потому, что не поняли его, или потому, что по своим расчетам не хотели исполнить этого, но вышло так, что предписание о том, чтобы не
косить сорной травы, а вырывать ее, не исполнялось, как будто его никогда и не было, и
люди продолжали
косить сорную траву и размножать ее.
—
Люди не желают
косить общим порядком, но хотят сдавать сено каждый от себя, по той причине, что они не имеют летошнего сена; свое же остается еще не скошенным.
Как владельцы луга, умышленно умолчав о том, что совет состоял не в том, чтобы не уничтожать дурную траву, а в том, чтобы уничтожать ее разумным образом, сказали: не будем слушать этого
человека — он безумец, он велит не
косить дурных трав, а велит разводить их, — так и на мои слова о том, что, для того чтобы по учению Христа уничтожить зло, надо не противиться ему насилием, а с корнем уничтожать его любовью, сказали: не будем слушать его, он безумец: он советует не противиться злу, для того чтобы зло задавило нас.
И со мною случилось то же самое, что случилось с тем
человеком, который указал
людям на давнишнее предписание доброго и мудрого хозяина о том, что сорную траву не надо
косить, а надо вырывать с корнем.
И вот случилось в последнее время одному
человеку, видевшему то жалкое положение, в котором находился луг, и нашедшему в забытых предписаниях хозяина правило о том, чтобы не
косить сорную траву, а вырывать ее с корнем, — случилось этому
человеку напомнить владельцам луга о том, что они поступали неразумно и что неразумие это уже давно указано было добрым и мудрым хозяином.
Вместо того чтобы проверить справедливость напоминания этого
человека и в случае верности его перестать
косить сорную траву или в случае неверности его доказать ему несправедливость его напоминания или признать предписания доброго и мудрого хозяина неосновательными и для себя необязательными, владельцы луга не сделали ни того, ни другого, ни третьего, а обиделись на напоминание того
человека и стали бранить его.